Том 4. Маски - Страница 11

Набросит на сталь лезвия, чего доброго, тальму свою; и предложит ему посидеть на ней.

Вскочишь!

* * *

— Работа славнецкая! — Тителев ломик подкинул. В испарину бросило.

Вдруг ему Тителев:

— Мебель заказана: можете переезжать; харахорику бросьте; смахайте домой; и — валите сюда с чемоданчиком; пока ремонт — забирайтесь ко мне: на чердак; он, — чердак, — не дурак.

И запрыгал с захожей собакою: щелк да пощелк!

«Собача!»

Собакарь!

* * *

Это место — лысастое!

Осенью не городской, не людской — деревенский здесь шум от деревьев, чуть тронутых, или — еще от чего? И уже — вырывается: и выше выспри глаголит, как… шамканье страшных старух.

Это — шаркает шаг с бесполезным бесстрашием сердцебиенья, —

шаг —

— смерти, —

— в давно не сметенные листья,

в давно безглагольное сердце: под вывизги рыва планеты швыряемой.

И, — с бесполезной жестокостью больно катаемое и усталое сердце, — разрывчато бьется.

Ты ищешь чего же, душа моя? И ты чего надрываешься, под колесом Зодиака, песком засыпаемая? Здесь все то, что ищешь, — костенеет. Здесь —

— домовладелица —

— Психопержицкая —

— и Непососько — отслюнивают ассигнации. Шелест их слушаешь ты.

Успокойся, душа моя, что тебя нет в том, чего тоже нет, что в деревьях, чуть тронутых, шаркает шаг пешехода на Козиев Третий, что ветер с возвышенной лыси отчесывает взвивы пыли, охлестывает пустоплясом песков, вырываемых из буераков —

— плешивую площадь —

— с заржавшим трамваем!

* * *

Так — что!

Не попрешь на рожон: с чемоданчиком притарарыкал; и — сел к ним на харч.

«Перевезенец наш»

— Перевёзенец наш!

Повели на лысатое место, откуда винтил пустоплясь дуновеньем окраин; смотрели на пригород; как перехвачен он балками; слой пылевой, где обоз ползал издали; медное небо и бледное поле.

И сирая, синяя Русь!

* * *

Отобедали: луком томленым несло.

Позвонил Тиссертацкий: с короткой бородкою, но без усов; обвел каменным глазом; и выбритый череп пронес монотонно в гостиную.

Сколько было здесь, именно здесь, пережито впоследствии!

Входишь, — и тотчас снимаешь очки, потому что — рябит: рои черненьких мух, как охлопочки жженой бумаги, на каре-оранжевом выцвете — вьются винтами в глазах.

Это — крапы обой и горошины желтых протертых кретончиков кресельных; ржаво-рыжавые шторы; их карие крапы; и — пляска предметов: дешевеньких, ношеных, замути зеркала; скос его рамы; растреск потолка обвисает лохмотьями сметанной копоти; ящик под лапистым ситцем; китаец качает фарфорового головою на яркий пестрец, на китайские лаки, на синие птицы, на всю эту старбень; пол — крашен под рваным ковром, на котором затерты рябиновые, голубые и ярко-зеленые лапочки.

Элеонора Леоновна аховым взглядом следит (с раздраженьем) за действиями Никанора Иваныча, севшего к пепельнице и копающего пережиги листков, не дожженных дотла; вот он вытащил синий задирыш; и силится буквы прочесть.

Любопытно: «пше-вже» получается.

Тут он глазами наткнулся на глазки: как радуги!

Пальчик она приложила ко рту; и — пустила дымок, перевивчатый, легкий; прошла сквозь него; повернулась, — какая-то вся возбужденная.

Вдруг, ухватив рукоять разрезального ножика, вытянув шею и вытянув руку, она острием проколола пространство пред носом подпрыгнувшего Никанора Иваныча.

Разумеется, — в шутку.

— Леоночка, брось-ка ты ножик!

* * *

Бубнил Тиссертацкий про синие лица солдат, про трахомы, которые распространяются противогазовой маской; а черные крапы садились мушиного стаей на стекла очков Никанора Ивановича; по каким-то своим перемигам между Тиссертацким и Тителевым выяснялось, что он, Никанор, им мешает, что именно в пятницу частное здесь заседанье статистиков; и зазвонились: Зеронский, Трекашкина-Щев-лих, Мардарий Муфлончик и доктор Цецос.

Никанор же Иваныч пошел: затвориться; постельной пружиной скрипел: без огня; кавардачило; мухи летали в глазах, а сквозь них — синелицый солдат в черном шлеме расстреливал облако хлора.

— Ну и разговорчики же! Сон укачивал.

И, —

как —

— под ухами бухавших пушек, — привзвизги разбитых дивизий!

Но это пыхтело и фыркало: под полом; и, разбиваясь на дрызги —

— дивизий, —

— дрежжал: «Ундервуд».

— Непокойный дом: дом с резонансами!

Дом с резонансами

Бита мастистая карта, которой рука Никанора Ивановича собиралась ударить…

Как?

— Тителев, Тителев!

А переехал, и Тителев стал — «тилилик»; чудеса в решете, как сказал духовидец!

Воспитанный Бюхнером, сам нигилист, невесомостям сим в решете он не верил, а яйцам, в нем спрятанным; как они сквозь решето могли просто утечь в его мозг головными абстракциями, чтоб из уха вторично родиться?

Он слышал:

— Тилик… Тилилик!

Стрекотало, тиликало.

Элеонора Леоновна на ночь умеркла; Терентий же Титыч, в халат запахнувшись, со свечкой стал «ничто», с той минуты, как он пожелал доброй ночи под лесенкой; Агния-баба — храпела.

Не червь древоточец ли?

Ухом прилипши к стене, он открыл слуховую вторую действительность; есть ведь в домах аберрации, приоткрывающие разворохи далекой квартиры, коль ухом случайно коснешься стены.

Как ударится:

— С кем ты спала?

И в семейную драму уткнешься: вопрос только — в чью?

* * *

Мой вопрос к архитектору: