Том 4. Маски - Страница 46

К оглавлению

Домардэн черно-бронзовою бородою морочил: свои комплименты расслащивал, пятясь.

Велес-Непещевич тащил его в «Бар».

Он — показывал:

— Жоржинька Вильнев: из Вильны… Смотрите: подмахивает, точно хвостиком: вильна какая: попахивает!

Представлял:

— Познакомьтеся: Эмма Экзема… Подруга моя!

— Адвокат Перековский…

Присвинивал (в сторону):

— Выудил сумму у Юдина, спёр у Четисова честь: настоящий перун… Так что дама с пером появилась при ем, — Зоя Ивис…

— Да я… повезу: покажу…

Домардэн, — сухопарый, поджарый, но червеобразный какой-то, — с извилистым дергом, с развинченным дергом, как вскочит, раз пойманный, в сени теней — скрыть лицо, потому что:

— Вы были в Москве?!

— Я? Ни разу.

— Сказали, — на Сретенке: стало быть, — были…

В лоб — лбом: хохотали морщинки, — три:

— О, публицист, как публичный мужчина, — инкогнито, в личных делах.

Домардэн же, прожескнув очками:

— Тупица он? Что негодяй, — несомненно; и — ищет чего-то; что липнет, как пьявка, — понятно: Друа-Домардэн, все же, — имя.

Из тени, расклабясь, сластил комплиментами.

Шаркали вместе, — с попышкой, — по дням; все Велес-Непещевич, вбегая, блошливые щелочки скашивал, шлепал губой, кровожаждал, —

— кого?

Коновал: жеребцов переклал.

Это длилось до вечера у Тигроватко.

Друа-Домардэн с того вечера стал не таким, каким выглядел он из «Пелль-Мелля»: не милочку, — психику, — а околевшую психу с колом, в нее вбитым мохнатою лапой, сложили пред этим подобием «я».

Посмотрите-ка: рыжею искрой хохочет над черепом смятый парик; точно схваченный лапою угорь, кисть левая бьется; а голос — глухой, как из бочки:

— О, — душно мне!

* * *

Репертуар завершился: под занавес; вот оно, вот: привели к нему Вия! В сечение всех убеганий от всех беспокойных погонь, как в огонь, как под вызовы, — встал: обезъяченною обезьяною.

— Браво!

Брр!

Штрих, —

— и —

ничто это опытной лапой в ничто абсолютное выльется.

* * *

Фош, навязавший поездку, уже это знал: приговор к удушенью подписывался в «Министэр Милитэр», может быть, в те минуты, когда с ситуаиэн Ситроэн в «ситроене» по Шан з'Элизэ он летел; был технический спор: и —

— Россия, Америка, —

Франция, Англия, —

— не уступали друг другу приятнейшей части: клопа жечь.

Он понял, как странно устал и как он вожделеет: не быть. Проходили — неделя, другая. Не шли, — те, кому он протянет свои — две — руки, чтоб браслеты — две — сжали их: цап!

* * *

Удар пятки по полу, как плетка: Велес-Непещевич.

— Как?…

— Без парика?

Но в ответ, как из бочки:

— О, — скоро ли?

И дипломат, и чиновникоособенных их поручений, — Велес-Непещевич, старательно смазал и тут:

— Скоро, скоро… В анкете написано, что Михаил Малакаки, отец ваш, скончался в Афинах.

И, выждав:

— Он умер в России, — бездетным, вас усыновив. И — не Малакаки он: вы бы исправили.

Пяткой:

— Формальность…

С невинностью ангела.

— Виза готова.

— Какая? Куда?

— Как куда?… К Алексееву… В царскую Ставку поедете! Ставки проиграны перед Ньюкестлем, когда он садился в Харонову лодку, на борт тепловоза, «Юпитера», — с «этим», с Хароном своим.

* * *

Глаз — в газету: газета лежала; в газете бессмыслилось, буквилось: чорт знает что: —

— Телеграммы: —

— «Из Ахалкалаки. Расстрелян турецкий шпион Государь (вероятней всего, „Господарь“: опечатка, убийственная)».

— «Вашингтон. Ровоам Абрагам спешно выехал из Вашингтона в Москву».

— «Сотэмптом. Генерал-лейтенант Иоанна приехал».

— Еще: —

— «Интендант Тинтентант…»

— Всюду — выезды эти.

— Разведка военного плана.

— Военного?

— Щучьего.

— Щучьего?

И Домардэн: с тошнотой.

— О, пора!

— Куда?

— С выездом.

— В Ставку?

— По щучьему зову…

А, может быть, это — последнее слово его на… на… на… языке человеческом; далее —

— рев, как из бочки, согласный с выламываньем из кровавого мяса сознания, «я», — инструментами?

Рот был заклепанный

В стену халат раскричался; профессор казался бледней в черной паре, а шрам, просекающий щеку, казался от бледности этой чудовищней; тихо Гиббона читал он; день солнечен был; седина серебрилась в луче.

Вот он ткнулся в окошко.

И — видел он: пепельно влеплено облако в кубовой глуби небес.

Он войной волновался; ему Николай Галзаков рассказал: полурота, с которой в окопах сидел Галзаков, как упал чемодан, стала смесью песка и кровавого мяса.

Профессор — не выдержал:

— Бойню долой!

И задумался, вспомнивши, что с ним случилось подобное что-то.

Упала граната ему на губу; и губа стала сине-багровой разгублиной; срухнуло что-то; и — брюкнуло в пол; и он, связанный, с кресла свисал, окровавленно-красный, безмозглый; и видел: свою расклокастую тень на стене с все еще — очертанием: носа и губ.

Это — было ли? Где?

Прошли сотни столетий; окончилась бойня гориллы с гиббоном; и жили — Фалес, Гераклит, Архимед и Бэкон

Веруламский!..

Что ж, — спал он, увидел столетия эти? Их не было? Память, как ямы невскрытого света: одна за другой открывались, свои выпуская тела, — те, которые — смесь из песка и кровавого мяса; ему объясняли:

— Война мировая, профессор; сперва свалим немца; потом — Архимед, Аристотель, Бэкон Веруламский…