Том 4. Маски - Страница 77

К оглавлению

77

На тарелочку, как драгоценность, ему принесли шоколадного цвета сигару; он, сняв сигнатурочку, ловко обрезал, вскурил.

А Леоночка — не повернулась.

Григорий Распутин

Скандал — продолжался.

В кольце раздражительных, нетерпеливых людей бормотали:

— Кто?

— С кем?

— Отчего?

И опять резанул этот визг:

— Моя дочь!..

— Да вы — кто? Да вы — что?

— Я — Ман…

Дррр!

— Он сумасшедший!! — Мертетев орнул.

И рукой заклепал рот больному.

— Ведите же, — к распорядителю.

Тот сделал знак подбородком лакею, а взлетом руки — капельмейстеру, — из-за голов выставляющему голову; с Миррой, с лакеем, больного отрезал от рвавшихся броситься скопом на этот скандал.

«Ойра, ойра!» —

— с эстрады сорвался оркестр с музыкантами, стульями, нотами, с ожесточением локтей, точно тыкавших воздух и резавших горло!

Откусывая концы слов, —

— «ойра, ойра», —

— теперь забросались друг к другу усами, носами, глазами кровавыми, кружками, — «ойра», — забыв о скандале: орнуть:

— Ойра, ойра.

И даже мадам Тигроватко подхватывала: «Ойра, ойра!»

И бзырил Велес-Непещевич.

Мертетев с лакеем тащили больного к передней, откуда навстречу, — лиловое платье: в галдане из брюк, шаркотав-ших туда, — где, —

— себя потеряв, капельмейстер, взрываясь, ногами, клоками, локтями и пальцами, перетопатывая в правый угол, где тяпали — «ойра», — взлетая над столиком, где вытопатывали —

— «ойра, ойра», —

— мотал головою над столиками, зверски харкавшими — «ойра, ойра», — с проклятием, с ожесточением, с клятвой!

* * *

— За ваше здоровье, мадам! — подбородком к Леоночке лопнул Велес-Непещевич, Вадим Велемирович.

Ей Тигроватко:

— Я пью за союз, — наш особенный: трех!

И — за талию; а Непещевич, Вадим Велемирович, щелкнул двумя каблуками под столиком.

Гологоловая, красная морда пропыжилась баками, белым жилетом, цветком хризантемы: —

...

— весь вечер, как пес ожадевший, кидалась под дамские перья, разглядывая телеса, а не лица, — она; и теперь затащила к пустому, серебряно-белому столику — не волоса, — бело-желтую дымку, не платьице розовое, — свет-лоносный туман, под которым, как голенькая. —

— еще бледная девочка, — синими глазками засиротев, точно жаворонок, подняла тихий щебет.

А издали —

— бас —

— в тяпки аплодисментов на весь ресторан произнес величаво:

— Григорий Распутин — убит!

И Леоночке — дурно: вино, — вероятно.

Под пырснью

Ржавые, карие, серо-седые дома; шоколадные, бурые, желтые, синие домики: этот — в гирляндах, а тот — в факе-лочках; забор; особняк: полинялые ставни, подъездные выступы, гермы, литые щиты на решетке; труба выдыхает мгновенно растерзанный дым:

— рахх —

— ррассс-пуууу —

— тица!

Синеголовая церковка: изгородь белого камня, лампадка пунцовая.

Цветоубийственно лица пылают — у шапок, манджурок, папах и платков: все — седые!

Вот трое идут —

— в армяке, в зипуне, в полушубке, в откидку, в раскачку, в размах, —

— там, где в белом кружении светы прорезались: три беспокойные тени заширились; спереди — бисерной пеной вскипели ворота, откуда под юрками — в юрк мальчуган; сзади — билось о вывеску снежное облако.

Свертом: —

— и —

— вывесок пестрая лента бамбанит; туск-леет в воротах пятнадцатый номер; и — миломехавка бежит; и — визжат в отдаленьи трамваи в блеск выпыхов у запертых магазинов, где вспыхивают — губы, серьги, перо, лицеист, пробегающий в ревы моторов, оплескиваемых из тускли лазоревым и фиолетовым светом: «Кино»!

Поворот; —

— и —

— зашамкала с Ваньки сутулая шуба над шарком полозьев под семиэтажною глыбой, к которой домишки приклеились, точно старушки на паперти, где снего-виной покрыт тротуар; одинокий, протоптанный только что след слононогого сходит в покатый каток, по которому лиловолицая бабища, ярко желтея платком, с визгами катится: под ноги.

И безголовый проходит мешок на спине под заборами — у взроицы, вывертов и коловертов, которыми четко остреют загривины в чистом, нетоптаном снеге; на дворике влеплена бочка в сугроб; за него человечек испуганно юркает; очерком темносуконных домов мрачновато тусклит надзаборье; там —

— крыльями машут и стаями

пляшут —

— порхать, свиристеть,

стрекотать, — как стрижи, как щуры, как чижи, —

— и перепырскивая под пальметтой, фронтончика розово-карего и нападая на крылья шинельные.

И прогорланило:

— Где… тут?…

Забор осклабляется зубьями; дерево бросилось сучьями перед нахмуром оливково-темных колонн; на серизовом доме сереют серебряно пятна луны; серый дом — зеленеет, а желтый — бледнеет; и кто-то в кофейного цвета мехах, от которых остались лишь снежные гущи, бежит, сквозь охлопковый снег: снег — вертяит, визжит, вырывается, прй-зорочит!

И мерещится, точно отламывает от Москвы за кварталом квартал, растираемый в пырсни, взметенные свистом и блеском в сплошной — перешурш, перегуд, перем-бам!

Точно взапуск пурговичи бесятся!

Домик фисташковых колеров: снежные вазы повисли над окнами; мимо спешит белоперая: красные волосы в инее — белые.

Снежною тенью огромная масса, которая издали виделась белою, — бросилась из-за угла с оглушительным грохотом.

И все — уносится.

Ботик, усы; нос — лилов.

77