Том 4. Маски - Страница 91

Прорубь; река; лед ломают: парок.

— В прорубях рыба стаями ходит под блесками.

Вечером там — золотарни, блисталища; и хризолитовая серебрень там — в полудень.

Профессор, коленки расставив вперед, кучей меха — назад, спрятав руки свои в рукава меховые и их поджимая к микитке, серебряною бородой рисовался отчетливо в зеленоватом, небесном сиянии, точно взметаясь в пространстве: под вспыхнувшее, краснохохлое облако, павшее боком лиловым; и дышит в него дымогаром вишневым: печная труба; кровля, с искрой, коньком стала в вогнутый купол, где в небе разъятое небо, запризорочив из-за неба, — и третье, Далекое, небо являя, — брызгуньей звездою качается: нудится синецьким усиком капнуть — в сожженное блеском и болями око.

— Свет — свети!

Как звезды, — в ушах; и как чуткие уши, откроет свои звездоверты глазастым согласием — небо: ужо!

Он ей даль показал:

— В свете — свет!

И усами вздохнул, точно ветер деревьями:

— Как светоносна: материя!

Тителев палец свой выбросил:

— Глядя в открытое небо, себя ощущаю я пяткою в земле: против неба.

— В открытое небо — открытее видишь себя, — Серафима головкой качнула.

— Но Тителев выбросил палец: Икавшеву.

— В небо пойдем, мужичок, — квасу выпить? Идемте, профессор, — профессору, — в дом!

— В дом? — профессор. — Идем.

Потащили профессора; и за профессором шла — под звездой: Серафима.

Оранжевый флигель, от синего холоду серо-сиреневый, выблизил легкие, синие линии в легком, сквозном, фиолетовом свете.

Цецерко

Вошли.

В алых лапах, в лимонных квадратах, усыпанных белой ромашкою, кубовый, темный диван; и такая же ало-лимонная радость на кубовом ситчике кресел, как бы растворяемых в кубово-черных обоях, —

— не комнаты: космосы; —

— в кубово-черных обоях едва выступают павлиньи, златисто-вишневые, с искрою, перья, как перья далеких кометных хвостов.

Пестроперою тканью покрыта постель; и горит, как фонарики яркие, многоочитая, чистая ткань занавесочек в блеск электричества; белая скатерть на столике; фыркает пар самоварный: печенья, конфеты, сыр, булочки; и репродукции с —

— Греко, Карпаччио, и Микель-Анджело светлою рамой светлеют со стен.

— Вот сюрприз!

— Ах!

— Игрушка, — не комната!

— Все — Леонора Леоновна, — с кресла вскочил Никанор.

Леоноры Леоновны — нет.

* * *

И профессор разахался.

Вдруг оборвался.

Став в гордую позу и руки подняв, но глаза опустив в чубучок, с глаз сорвавши очки черно-синие, — на ногу павши подтопом и точно фехтуяся желчью волос, подаваемых, точно с тарелки, с ладони под зубы профессора, ярко крича, — ему Тителев бросил сквозь зубы:

— Сезам, — отворись!

Было видно, что он исплеснулся в таком-то испанском, ему, вероятно, несвойственном жесте, и все ж, вероятно, его двойнику где-то свойственном жесте и в чем-то знакомом профессору, так как профессор, выпучивая свое око и точно оскаляся, ахнув без axa, присел под ладонью.

Ладонями — как по коленкам зашлепает!

Друг перед другом, присев, замирали они, точно два петуха, собираясь носами в носы закидаться; казалось, что будет скакание друг перед другом сейчас петухов разъерошенных.

— Но —

— «ха-ха-ха» — скалил рот до ушей, приседая до полу профессор.

И — руки в бока, плечом в поднебесье, закинув над ним свою шерсткую, бразилианскую бороду —

— Тителев!

— Это же…

Тителев вышарчил:

— Пере…

— Цецерко! — профессор рот рвал.

— Расе: — и Тителев вскачь перед ним: с подлетаньем ноги — носком вверх…

— Рас-пу-ки-ер-ко?! — бил по коленям профессор.

И писк Серафимы, и крик Никанора Иваныча.

— Киерко?

— Николай Николаевич Киерко —

— с тем же испанским аллюром пред всеми пред ними, пройдясь — впереверт, вперещолк, впересвйст, — замер в позе испанского гранда, как вкопанный.

Выбросив руки и выбросив бороду с рыком и с ревом — за плечи друг другу — сжимали друг друга в объятиях, в объятиях трясясь, как в борьбе; но руками обеими руки профессора скинувши с плеч, Николай Николаевич Киерко, Руки руками схватил; —

— и —

— направо,

— налево,

— направо —

— они — бородами, усами, носами,

губами —

— отчмокались громко!

И гракал, и гавкал руками махающий брат, Никанор; приседая, дугой выгибаясь и носик в коленях щемя, Серафима с отчаянным писком свалилась в диван, башмачишками дергаясь.

Стул откатился: и — сдернулась скатерть; и — вспых:? Никанор папиросу свою уронил на бумагу; и —

— красное пламя пожара вчернило их тени в мерцавшие стены.

Но, сгаснувши, черно-лиловый морщочек отвеялся.

Точно фонарики

Комната —

— в ярких, опрятно кричащих, приятно морочащих

пятнах, —

— малиновых,

— палевых; —

— точно фонарики:, в кубово-черные фоны дрожат, драгоценно играя!

Нет, с радости, с холоду, с блеску, — малютка, как пьяная.

А Никанору высказывает все такие простые и трезвые вещи:

— Все — к лучшему!

И Никанор, встав на цыпочки:

— Эдак, так!

Нос протянувши к носам, озабоченно юркает он:

— Видно будет: авось образуется!..

— Что?

Серафима — мальчуга какой-то: привздернет с веселым прищуром смешное личишко свое: как по клавишам, пальцы порхают ее пред предметиками: расставляет предметики.

И — наставляет предметики: здесь, — в этом месте, — любитесь и множьтесь!