Том 4. Маски - Страница 94

К оглавлению

— Перевертыш какой!

Там-то, там-то —

— Иван, брат, оттаскивал брата от Киерки; сам лез на Киерку; Брат, Никанор, — не пускал; а сам — лез:

— Диалектика? — носом запрашивали возбужденные братья.

— Закон диалектики, — рвался профессор, — утоплен под градом поправок, в которых утоплен закон.

— Всякий?

— Всякий, — и носом показывал брату кулак:

— Ты не суйся.

— Не суйся ты сам.

Дорвались-таки, тыча носы свои в Киерку:

— План в социализме хорош.

— Плохо то, что…

— Он план…

— Не мешай…

— Брат, Иван, не дает говорить!

— Плохо то, что он план, изживаемый в декаллионах поправочных…

— Эдак, так-эдак…

— Коэф…

— Фициентах!

— Коэ…

— Коэффи…

— Не мешай: девятьсот переменных биений струи, а не среднее их — это дознано в гидродинамике!

Киерко:

— Эк, крикуны, — к Серафиме.

К профессору:

— Логика строя понятий подобного рода, вселенная, ей конструированная, и жупелы, в ней содержащиеся с энтропией, валентностью, даже со всеми поправками и возраженьями к ним, — в круге диалектических, ну-с, антиномий.

— А данность природы?

— Она обусловлена…

— Как-с? И — материя?

— Да-с: социальною данностью; молекулярная данность — вторая, не первая данность, что значит: зависимая в своем строе от диалектических, ну-те, законов; вне их она только надстройка механики — раз; буржуазии, этой механикой бьющей по рылу рабочего, — два-с; инженер, как слуга буржуазии, овладевающий стержнями, поршнями и рычагами, отлупит рабочего этой «материей»; дело — с концом, потому что его не отлупят за это: материей этой; вот он и кричит: «Нет материи». Идеалист! Растит брюхо! А тощий, голодный, рабочий, которого лупят материей, — тот ее знает, весьма: в синяках! Без материи, — ну-те-ка, — нашей, не вашей, — действительной, вещной, «в себе», все уделы атомных материй стать — скрытою силой Ньютона: утибренной быть миллиардером; скрытые силы — проценты; иль сделаться мячиком демончика, — по Максвеллу; скандальчик такой совершается с механицизмом Декарта; оторванный от диалектики, он у Лоренцов под выстрелом Бора — в пустое ничто превратился; пора же понять, что в семнадцатом — ну-те — столетии механицизм метафизикою порождался для ради спасенья теизма и мистики от эмпиризма; попами он высижен; что бы ни думали вы, простаки, независимости у науки и нет, и не может быть!

Вдруг к Серафиме:

— Что скажет критический критик? Визжит? Разложиться успела: в чулане цветовню устроит.

Рукой на профессора:

— Дюже кричит: его к чаю тащите!

Как гиппопотама пыхтящего, — приволокли; усадили; обтерли усы; и он, став простецом длинноусым, весьма удивлялся: усами:

— Прекрасная-с комната!

Глазиком на Серафиму:

— Мне каплю бы в глаз: плохо вижу.

Коснулась волос; и — погладила.

— Эк, набалуете, — Киерко ей, — мне его.

Улыбнулась в колени себе:

— Не беда: не балован.

— И то!

И профессора хлопнул в колено он:

— Ум-то — жучище; силеночка, что комаренок; а сила-то, брат, закон ломит; и даже — поправки; твоя математика — шахи и маты тебе.

Серафима с досадой мотнула головкою; пальчик — на ротик; и лобиком сделала: «Шу!»

— Ну, — не буду, не буду!

Она с наблюдательной скрытностью тискала скатерть, не глядя на них; ей казалось, что чем он небрежней, тем более щедр на слова, тем скупее: хитрёш, не проронит полушки ненужного слова: все в дело; и — властвовать любит.

И тут, невзначай, как волосик, сняла с себя взгляд Никанора, который, как дева с бородкою, шел на нее из угла:

— Не люблю себе всякой добрятины: Тителевы, — так и все — злые, острые, преблагородные люди: так, эдак!

И — вдруг:

— Не подумайте, что я — так чч-то: против дружбы, — так чч-то — Николай Терентьича с братом, Иваном, — Терентия то есть!

Она и не думала, но понимала, что здесь, в этом доме, магнитная сила, влекущая душу профессора к силе устоя, неведомой ей; и боялась она:

— Вы-то чем озабочены?

— Я? Да — нисколько!

Как кляча, пустившаяся курцгалопом, он дернулся: скоком:

— Как видите, — я тут себе: околачиваюсь!

Варвар, вандал, — окурок в цветочные ситцы с прожитом цветочка, вонзил; да и — ахнул: на Киерку.

У Николай Ильича Стороженко

— Да ведь… же… мы?

Киерко в зубы всадил запылавшую трубочку:

— Как же-с!

— Встречались?

— Встречались…

Тянулся на ситчик за белой ромашкою, точно ее собираясь сорвать:

— У… у?

В отсверк стенных переверченных вееров Киерко выфукнул:

— У Николай Ильича Стороженко.

Горошину желтую с креслица снял.

Никанору припомнилось, —

— как анекдотик подносит Владимир Евграфыч Ермилов, как Фриче, тогда еще юный, серьезнеет; бухает с бухнувшим Янжулом спором профессор Бугаев; Сидит Самаквасов; — не лысенький Киерко с Дмитрием, ну-те Иванычем Курским: —

— покуривает!

— А как здравствует Дмитрий Иванович?

— Дмитрий Иванович?

Киерко — в цыпочки:

— Дмитрий Иванович…

Пал на носки и фермату носками поставил:

— Да — здравствует!

Перевернулся, пал в кресле, на локти, просунув профессору бороду в рот, увидавши, что широкоусый простец просит жуткой, «Цецеркиной», шуточки:

— В шахматы?

— Да-с!

— Со мной сядешь? По-прежнему?

— Да-с!

Наблюдательность: с учетверенною силою, как «кодаками», нащелкивала свои снимки.