Том 4. Маски - Страница 71

Расслышалось, как, прилетевши к окну, Вулеву с Мер-дицевичем, с Викторчиком, с Эвихкайтен, —

...

— Ссс… Слушайте!

— Ссс… ссс… ужассно!

— Сс… С ней!

Снег!

Так во сне приходил до рождения к ней Владиславик с ножом, чтоб… его она… этим ножом, если он в ней посмеет зачаться; им в ней преступленье оформилось; так из нее он вломился насильно из бреда кровей — в эти комнаты; он не рожденец, — а — взломщик; и ей с ним конфузно вдвоем: может, — вырастет серебророгий такой же; и —

— кто же он ей? —

— Сын… по матери!

— Брат… по отцу!

Уронив подбородок на пальчики, с ненавистью на мальчишку глядела, своим животом, растирая ковер и бодаясь ногами, расставленными, точно кошка, которая кинется — вот: расцарапать мышонка!

А он, точно старец, с карачек косился, ее урезонивая:

— Успокойтесь, пожалуйста: вы, — как вас звать-то, — мамаша, сестрица?

И — в двери сигнул Никанор.

— Леонора Леоновна, — так чч-то!.. Я вижу… Я… я… Вы — меня… Происходит недоразумение: я — объясниться пришел.

Но увидел, что — кинется, прыг от нее, защищаясь ладонями и закрывая собой Владиславика:

— Нет, нет… Не буду… Я, собственно, даже совсем не о «том»…

Вдруг:

— Отдайте мне — эдак-так, — и к Владиславику, — «шишика»: я ведь могу его взять к себе; вам все же — некогда; и — эдак-так — и наставник; так чч-то: на бульвар поведу; и — там всякое… Я…

А она с живота, — к финтифлюшкам, калачиком ноги, спиной к Никанору:

— Вы… вы… вы ведете себя, как мой враг; и вы — враг-враг-враг!

Затрепетал подбородком и штаниками:

— Леонора Леоновна, — я ли ваш враг?

А фальцет «Ундервуда», который надзекивал громко, всхрапнув, оборвался; и, — клин бороды над ним выставился.

— Вы с добрыднями вашими вертитесь между ногами, мешаете мне добродетелями, донкихотствами!..

— Вы что же выдумали? — с перефырками он. — Добродетелен?… Я?!?

Быстрым корпусом бросился к ней — на аршин:

— Я же… Я непорядочность сделал — такую, что вам и не снилось!

Гримасу состроивши, подал — ладонью: с бородки — под носик:

— Терпеть не могу добродетели, — взвизгнул, как будто накрыв ее в добром поступке, летел, размахнувшись, на дверь, чтоб… прирезать за дверью кого-нибудь.

Уже за дверью свирепо он выбросил в сумерок:

— Делай добро, брат, — не бойся!

И воздух резнул этот всхлип; и простроились светами стены; прорыв бирюзовый явился из туч.

Черным ходом, — к себе, бормоча.

Бормотал пусто воздух.

Растаптывал жизнь

И она, как во сне, подборматывала.

Разрезальный свой ножик схватив, — скок-скок-скок: от подушечки, на Владиславика, как лягушонок: на корточках!

С визгом икливеньким — ну Владиславика, воздух зубами покусывая, — перекатывать и перешлепывать; и — закаталась с ним вместе.

— Давай…

— А?

— Не хочешь?

Он — вревы.

Рукою с ножом захватясь за юбчонку, как в танце, ее распустив, приподняв до колен, а другою скруглив над беретиком, — тонкими, худенькими, как у цапли, ногами, скруглив их, острея носочками туфель с помпонами: —

— вокруг мальчонка —

— галопиком:

дохленьким!

Тителев — в дверь!

Он в затылок, в загривок затиснул, а бразилианскую бороду выбросил под потолок; как корсетом затянутый, — вышел.

А руки — по швам: на нее!

Отлетела: затылочком — в стену, а ручку, которая с ножиком, — за спину; глазки задергались; и забагрилось то самое пятнышко: вспыхом скулы!

— Ты — чего?

— Я играла с ребенком!

К ней, выкинув ногу, — ей в нос: бородою; а руки свои — в кулаки, зажимаемые на груди

Продрожал, — не сказал:

— Так нельзя!

Она — руки к лицу; и — захныкала в угол: как будто в том месте, где шлепают маленьких, — шлепнули.

Он, подхвативши, младенца понес в кабинетик.

* * *

И слышались топоты: —

— Терентий Тителев с хмурым лицом в пляс пустился, стараясь растопать младенческий плач; но он будто затаптывал жизнь.

И — растаптывал ветер железную крышу.

И вьются, и вьются…

Четвертый уж день, как визгливые нежити, руки взвивая из улиц, безглаво неслись; и, как нежити, призраки серых прохожих: морочили.

Там, где над тумбою заколовертило, синий околыш с бородкой, тороченной снегом, — по грудь отмелькал; николаев-ку ветер трепал напрохват; перебором трезвонили шпоры; и тяпнула, лед оцарапавши, сабля.

И голос, — простуженный, лающий, — тяпнул.

— На мерзости мерзости едут!

Околышем красным проткнулось другое лицо:

— Успокойтесь!

— Я — с кем? С негодяем, которого бьют? Или я — с негодяем, который бьет? Все перепуталось!

Кипнем кипит, дрожит, дышит, визжит, извивается; и — угоняется; выскочил карий карниз, от которого ломкий хрусталь ледорогих сосулек повесился с низкого и черно-серого неба, где галка летела: к трубе.

Пшевжепанский под треск снеголома бежал; вон рукав, раздуваемый в ветер крылом от шинели, которую в бурю с плеча развернул Сослепецкий, худой, точно шест.

— Что, — сюрпризами встретила Ставка? — дразнился пан Ян. — Дураков генералы ломают?

— Сумели запутать: и — тут! Знать, не знают, что, собственно, есть Домардэн…

— А вы знаете?

— Я?

И тут город, как в облаке всплыл.

Пшевжепанский руками разъехался — в бурю:

— Допустим же, что Домардэн есть германский шпион.

— Коли так?