Том 4. Маски - Страница 99

К оглавлению

99

А Серафима покрылась мурашками: вскрикнулось.

— Что? — Никанор.

Голосок, как звонок, задилинькал в передней:

— Ау?

Серафима забегала: свечку зажгла, став в пороге со свечкою; ротик — кричмя.

— Серафима Сергеевна?

— Я!

И в коричневых мраках просунулась личиком, из ореола свечного, сквозного и желтого чуть выясняясь зелененьким платьицем.

Элеонора Леоновна в юбочке с отсверком, в очень цветистенькой кофточке, нежно попахивая «убиганом», схватила малютку за руки с такой быстротою, как будто хватаемая была мышкой, а не человечиком.

— Ну?

— И вы — тут?

— И я — рада!

— Вам рада я!

А Серафиме на это «и вы» от спины к пояснице — опять муравейчики: мысли чужие какие-то; ручки в костяшках («Как лед», — промелькнуло) в холодненьких пальчиках, стиснула ручку.

Но гневно сверкнули глаза:

— Вы меня проведите к себе: я — боюсь!

И походкой своей, лунатической, кошьей, она, — узкотазая, маленькая, — наклоненной головкой, ушком наставляясь на лай голосов, себе в носик глаза закосивши и в нос Серафиме стрельнув завитыми дымками, —

— везде с перекурами, —

— за Серафимой прошла.

Электричество щелкнуло:

— Вот.

И стояла, загладивши пальчиками волосинки цветистого платья, следя, как дымки по ним бегали:

— Нравится?

У Серафимы неискренно вырвалось:

— Что за прекрасная комната!

Бирюзовая празелень фона: диванчика, креселец; крапины розово-серые в кремово-желтом и в бледно-лимонном Хотя и жеманно!

— Должна принести благодарность.

— Ну, ну, — с суховатым прищуром; и сухенько затараторила: вовсе «партийная» дамочка, сладко попахивающая.

И Серафима поморщилась: в серо-кисельную скатерть:

— Обои сиреневые…

— Прелесть что!

— И — не прелесть!

— Сама выбирала…

— Вкус ваш!

А — что дальше? Ничто?

Нет, — «Глафира Лафитова».

— Ну, — что она?

Выручала «Глафира Лафитова» раз уж пятнадцать: когда сказать нечего, то — появлялась она.

На «Глафиру» в шестнадцатый раз Серафима — ни звука.

— Ну вот: и — прекрасно!

И с тем же икливеньким, сдержанным выкриком Элеонора дала ей понять, что словами надергалась досыта с ней; Серафима, лицо отвердивши, все сносливо вынесла; гневный вздох подавив, перерезала нить разговора склонением личика в руку, поставленную острым локтем на скатерть кисельного цвета; опять эта скатерть?

Леоночка, за руку взяв Серафиму, ее для чего-то вела в коридорик; расхлопнула дверь:

— Вот — тут вот: вот — уборная…

Думалось: лучше, поднявши юбчонку, скрести себе ногу за ловлею блох, чем чесаться психически.

— Вот — выключатель: вода — не спускается.

И — как невинно взглянула:

— И — поговорили.

Взглянула, как издали, блеском своих изумрудов, — не глаз: и стояла с открывшимся ротиком, будто уйдя в тридесятое царство свое за лазурными цветиками, бросив тени густые свои в Серафиму, которая думала: как ей не стыдно, невинностью лгать и русальные глазки простраивать!

Сделалось совестно: и — помогала головкой угрюмо.

Когда б понимала, то, —

— вероятно бы, —

— с ожесточенным, с пылающим личиком ринулась бы на нее: обхватить, обогреть, уложить, как больного ребенка, в постельку; и — песенки ей колыбельные петь!

— Ну?

И обе, затиснувши ротики, бровки зажавши, протопали в лай голосов.

Плоскогрудая девочка с книксеном

Тут же профессор увидел: —

— робея, дурнея и переминаясь в пороге, из двери просунулась робкая девочка в платьице с розовым отсверком, с рыжими пятнами, с черненьким крапом; и — с книксеном.

Книксен не сделав, стояла с открывшимся ротиком, платье свое теребя.

Зарябило в глазах: точно рой черных мушек в глаза ему кинулся, с платья снимаясь.

Во что-то нацелясь, он сдернул очки, потянувшися носом разведывать воздух.

— Жена моя, — скалясь, как тигр, руки выбросил Тителев, — Элеонора!

И в кресло вцепился опять крючковатыми пальцами. Шаркнул профессор, теряяся:

— Рад!

А Леоночка, лобиком бросив свою завитую головку, бодаясь головкой, отпрянула в тень, потому что профессор спиною вдавился между Серафимой и братом.

Как будто в бега друг от друга пустились: спинами!

Тотчас, взяв в руки себя, —

— Рада!

— Рад! —

— Руки сжавши друг другу, присев друг пред другом на кончиках кресел друг друга разглядывали.

И профессор с лукавою шуткой провеял на Тителева белым усом.

— Я вот-с… Говорю себе: ясное дело, — супруга твоя еще маленькая… Кашку кушает!..

А Леонорочка, ставши живулькою розовой, взором на нем откровенно занежилась; будто весеннее солнце блеснуло в глаза, а не этот косматый старик, на нее поглядевший с лукавою лаской; как дерево зыбкое, вдаль уплывая вершиной за ветром, корнями привязано к твердой земле, — так она свой порыв передерживала: в ноги пасть; и на мужа косилась украдкой, разглядывая удлиненный затылок, — и узкий, и волчий: волчиная стать, волчьи уши, прижатые к черепу: —

— знала она, что — овца: в волчьей шкуре; и стало ей жалко его.

А профессор — медведица!

Стала живулькою розовой, чуть не спросив.

— А что Митенька?

Передержала себя: это быль; но быль — пыль!

И припомнилось ей, —

— как —

...

— схватяся за львиные лапочки кресла, вскочив, чтоб бежать, будто — орангутанг, не «отец», рассыпался профессор в любезностях!

99